Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Невольное психологическое наблюдение. (Еще одно!)
Разморенный послеобеденной жарой, разбитый бессонной ночью, я растянулся на диванчике в полутьме затененной комнаты, обратившись мыслями как всегда к Аделе. Мысли мало-помалу обрели вещественность, расцветились, сделались картинками, смешались с цветами на обоях и превратили их в женские головки. Благодаря оптической иллюзии, порожденной утомленным разумом, каждый цветок стал миниатюрой, женским силуэтом, нос с маленькой горбинкой, маленькая грудь, высокая талия. Картинки постепенно расплываются и гаснут вместе с последней искоркой сознания: я не спал часов тридцать.
Нос Клеопатры изменил историю человечества. Скромная Адела неловкой улыбкой лишила разума одного человека, просвещенного, опытного, здравомыслящего.
Духовой оркестр играет увертюру к «Кармен». Забавно слышать, сколько южного пыла вкладывают в ее исполнение эти крестьяне в военных мундирах, рассевшиеся между корчмой и казармой. Восстановив по памяти подлинную Кармен, я ей обрадовался.
Музыка и осеннее — господи, до чего же все быстротечно! — золото солнца. Мерцающее в воздухе золото и было музыкой, сгустившейся до паутинок.
Музыкальная Кармен стонала от смертельной страсти, которой и в помине не было у Мериме.
Телесное безумие любви может сказаться только музыкой, как боль стоном, и что такое музыка как не облагороженный стон. Живопись, скульптура — искусства отстраненные, изобразительные: они могут представить любовь, но не способны ее выразить. Поэзия где-то посередине: ей доступно и то, и это. Живопись и скульптура прекрасны, потому что посредством формы обращаются к разуму. Музыка минует разум и воздействует на глубинно телесное. Прекрасной музыки не существует, она не отстранима и не представима, она или ничто, или нечто божественное. Музыка завладевает нами целиком и переворачивает все наше существо, укрупняя и обрушивая на нас всю безысходную боль бытия. Потому-то любая музыка, пусть даже вальс, бередит сердце, если он печален… Впрочем, это опять сорок лет, болеющие двадцатью. Пойду болеть к ней. Предлог сыщу доро́гой, ведь только что от них вернулся. При взгляде на нее у меня перехватывает горло, и все-таки моя тоска по ней терпимей и мягче, если она рядом.
Последний день. Последний. Ей жаль или?.. Сообщила она мне это как новость, нежданную и огорчительную: «Подумать только, завтра мы уезжаем! Мама получила телеграмму, срочные дела по имению!»
Но пока она еще здесь. Эта ночь еще будет согрета ее сонным теплым дыханием. А завтра в это самое время она будет уже неведомо где — в Молдове, в ополье, как говорят тамошние крестьяне, — все равно что на том свете. С завтрашнего дня у нас не будет даже общего времени, даже воздуха, вида из окна, что обрамляют и эфемерно объединяют сейчас наши с ней жизни.
Они укладываются.
После обеда я неожиданно получил от нее надушенную визитную карточку — и на ней слова, продиктованные чувством загадочным как никогда: «Дорогой друг, вас дожидается А.».
Вместо привычного и навек установленного: «Просим пожаловать к нам» с указанием времени и повода, по которому просят пожаловать, и подписи полным именем вдруг: «Вас дожидается А.».
Главным всегда был повод, Адела — всегда лишь подписью… «Вас дожидается А.» уже не приглашение, а крик души, стихотворение. «А.» — знак куда большей близости, чем все «Аделы», начертанные до этого. Хотя и «Адела» гораздо сердечнее, чем «Адела М.». Еще более сложный смысл таится в обращении «дорогой друг»: в этой затверженной общепринятой формуле слово «дорогой», написанное женской рукою, все же согрето теплом, а «друг» уничтожает дистанцию, установленную безликим «метром». С другой стороны, двадцать лет разницы не предполагают столь дружеского обращения. Моему ученику Т. и в голову бы не пришло написать: «Дорогой друг», однако женщина смело сбрасывает десяток лет и, рассчитывая на снисходительность десяти других, пишет «дорогой друг», обозначив тем самым мое место и определив мой удел.
Она ходила по гостиной, собирала всякие мелочи и заворачивала их в бумагу. Когда я склонился к ее руке, она отдернула руку: «Я вся в пыли!» Я настаивал. Она убежала, из комнаты по соседству послышался плеск воды. Вернувшись, она с важностью сказала: «Теперь я разрешаю вам быть любезным. Но прошу выполнить долг вежливости разом и для встречи, и для прощания». Я поцеловал обе ручки.
Мне почудился в глазах холодок иронии, который тут же растаял, а может, я и ошибся, потому что через миг лицо ее словно ясным светом засияло мягкой доброй улыбкой, и казалось, не только лицо, но и вся она целиком.
— Поскучайте со мной часа два, если у вас нет ничего более интересного, хорошо? Потом придут выносить вещи, но зато вечером мы пойдем на прощальную прогулку и гулять будем долго-долго… Ужинать я вас не зову, потому что все у нас вверх дном, и посуда уже упакована.
В платье с вырезом сердечком, с засученными по локоть рукавами, то наклоняясь, то приподымаясь на цыпочках, такой она могла бы быть возле меня всегда, родись я на десять лет позже, а теперь, словно Сириус из Альфы Центавра, она уходит от меня в свою жизнь…
Безотчетно, бездумно, возможно, оттого, что уже почувствовал себя отстраненным, и может быть, желая приблизить ее к себе, «дорогой друг», сам не понимая, что говорит, выразил в самых общих словах сожаление, что его оставляют одного. Она ответила без запинки и очень просто:
— Что поделаешь? Да и вы скоро уедете из Бэлцетешть.
— Я не о Бэлцетешть… (Мое первое признание.)
— Что поделаешь? — опять повторила она.
И голос ее звучал почти виновато.
В каждой женщине просыпается материнский инстинкт, если мужчина, к которому она относится с приязнью, чувствует себя несчастным, хотя сама она может быть маленькой девочкой, а он взрослым человеком, она — простой крестьянкой, а он императором Бонапартом. Слова Аделы звучали бы мягкой лаской для здорового нормального человека, но человек этот был запрятан во мне слишком глубоко, в каких-то мало доступных глубинах, а одержимый безумец жаждал вовсе не материнской ласки, ему нужна была ирония, едкая, жгучая, от которой так дьявольски женственно кривился порой ее рот, и, больно раня, она только туже натягивала тонкую нить понимания.
И Адела, которой не столь свойственны терпение и кротость и которую это лето надолго зарядило глухим раздражением против меня, — я ничуть не сомневаюсь, что она раздражена, но теряюсь: в чем тут причина, виновато ли прошлое, настоящее или то и другое вместе? — не замедлила пойти навстречу моему безумию:
— Долго вы здесь еще пробудете?
— Дня через два уеду в Бухарест, дней через пять в Вену.
— Ну, наконец-то находитесь по горам без помех. (Уже без всяких экивоков она говорила, что
